Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.

На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит — гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры — словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,

он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
— когти в кулак, точно пальцы рук —
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет

еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка — мяч,
как падение грешника — снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса — крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не

предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы

задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло

обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая «вон,
там!» видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,

разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,

опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски —

бывший привольный узор пера,
карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски «Зима, зима!»

El viento del noroeste lo levanta
Sobre la parda, lila, bermeja y escarlata
Colina de Connecticut.
Ya no ve el trayecto apetitoso
Del pollo en el patio de la vetusta granja
O el de la tuza sobre el linde.

Oprimido en la corriente del aire, solitario
Distingue apenas cadenas de colinas
Descendentes y la plata del río
Serpenteando como espada viva
El acero mellado en los meandros
Parecidos a abalorios de los pueblos

De Nueva Inglaterra. Caídos hasta el cero
Los termómetros son lares en el nicho,
Las frías agujas de los templos
Doman al incendio del follaje
Pero para el azor no son iglesias. Más alto
Que los mejores pensamientos parroquianos

Planea en el océano azul. Aprieta el pico
El estómago oprime al metatarso
Las garras en el puño son los dedos
De las manos, cada pluma olfatea
El soplo desde abajo: brilla en respuesta
La baya del ojo, se dirige al sur

Al Río Grande al delta
A la muchedumbre sofocante de las hayas
Que esconde en la espuma poderosa
De la hierba, en sus tejas más filosas
Un nido, las cáscaras rotas con pintas coloradas
El olor, la sombra, del hermano o de la hermana.

El corazón envuelto en carne, ala
Plumón, pelusa, palpita en la frecuencia
De su estremecimiento
Impulsado por su propio calor
La tijera corta el cielo azul de otoño
Intensificando el color por causa

De una mancha parda, apenas al ojo perceptible,
Del punto que flota por encima del abeto
Por causa del vacío en la cara
De un niño que ve por la ventana,
La pareja bajando del automóvil,
Una mujer en el pórtico.

Pero el flujo ascendente lo impulsa hacia arriba
Más y más alto. Entre las plumas
El frío le muerde el vientre.
Mira hacia abajo:
se apaga el horizonte
Apenas ve los primeros trece estados. Ve:

Se alzan de las chimeneas columnas de humo.
Pero justo su número le dice
Al ave solitaria, qué tan alto voló.
¡Hasta dónde he llegado!
Siente entre orgulloso y alarmado.
Ladeándose en un ala

Cae. Pero la elástica
Capa de aire lo regresa al cielo
A la estepa helada e incolora.
De su pupila amarilla
Brota un brillo hostil
Mezcla de terror e ira. Vuelve

A descender. Pero como pelota en la pared
Como la recaída en la fe del renegado
El azor es rechazado otra vez.
¡El, aún lleno de ímpetu!
Es impulsado aún más alto. A la ionosfera.
Al astronómico y objetivo infierno

De las aves, donde el oxígeno no existe
Donde en lugar del mijo están los granos
De las lejanas estrellas. Lo que a los bípedos
La altura, a los plumíferos es al revés.
No con el cerebelo sino con los pulmones
Adivina: no hay salvación.

Entonces grita. Brota de su encorvado pico
Un graznido de Erinias parecido
Rasgando al exterior un sonido mecánico
Insoportable: el ruido del acero
Hincando el aluminio.
Mecánico porque no está

A los oídos de nadie destinado. Ni al hombre
Ni a la ardilla que saltó del abedul
Ni a la zorra que late
Ni a los ratoncillos del campo.
A nadie le podrían cobrar así
Las lágrimas derramadas por su causa. Sólo los perros

Levantan el hocico. Un agudo y penetrante grito
Más terrible que la pesadilla del re sostenido
Del diamante, que corta el cristal,
Atraviesa el cielo. Y por un instante
El mundo se estremece por la herida.
Pues allá arriba la tibieza

Quema al espacio, como aquí abajo
La negra verja quema con el frío
A la mano sin guante. Exclamando: “¡mira,
Allá”, vemos en la altura al azor hecho una lágrima
En la fina telaraña de las ondas
Producidas por la resonancia

Concéntricas se expanden por la bóveda celeste
Donde no existe el eco
Donde huele a apoteosis del sonido
Sobre todo si es octubre.
Y en este encaje, como estrella de hielo
Brillando toda escarchada y argéntea

Con las plumas hinchadas, el ave flota hacia el cenit
Al ultramarino. Con los prismáticos
Divisamos desde aquí una perla, un detalle:
Resplandece. Oímos: arriba algo suena
Como la vajilla que se quiebra
Como el cristal de la familia

Cuyos fragmentos, no obstante, no hieren:
Se derriten en la mano. Y por un instante
Volvemos a distinguir pequeños círculos, ojillos,
Abanicos, una mancha irisada
Puntos suspensivos, paréntesis, eslabones
Bozos, espigas

Lo que antes era la greca de la pluma.
El mapa transformado en un puñado
De hojuelas etéreas volando en la ladera.
Y al correr por la calle, los niños en abrigos de colores
Atrapándolas con los dedos
Gritan en inglés: “Invierno, Invierno”